Свитки

Конан любила представлять себе мирную жизнь. Вернее то, как бы она сложилась, не будь постоянных войн и сражений. Она знала, что Яхико наверняка поддержал бы ее в этих фантазиях, но он был мертв, а Нагато — она была уверена — их не одобрил бы. Ему не нравились пустые эфемерные мечты. Поэтому втайне от всех Конан иногда, очень редко, выдумывала, что эта башня в Аме — их дом, что все чокнутые нукенины-Акацки — просто большая и дружная семья, ее семья, та, которой у нее давным-давно не было.
В такие дни, когда дождь лил особенно сильно, а тоска по несбыточному снова начинала напоминать о себе, Конан спускалась с верхних этажей, где занимала отдельные комнаты неподалеку от покоев Нагато. Тихо проходила по длинному полутемному коридору с дверями, ведущими в жилые комнаты, и включала свет на небольшой кухоньке. Собравшись с мыслями и отбросив на время все негативные эмоции, она улыбалась сама себе, воображая, что за окном солнечное утро, щебечущие птицы и распускающиеся цветы сакуры, и принималась печь печенье. Готовить нужно было всегда только со светлыми мыслями и хорошим настроем. Откуда она это знала, Конан вспомнить не могла, но была уверена, что это непременное условие для того, чтобы печенье получилось легким, рассыпчатым и вкусным.
Когда все было готово, она заваривала ароматный крепкий кофе, ставила на стол кофейник, чашки и блюдо с горячей выпечкой, накрытое салфеткой, с удовлетворением оглядывала плоды своих трудов и уходила. Конан не любила кофе и никогда не притрагивалась к печенью, потому что в тот момент, когда стол уже был накрыт, вдруг вспоминала, что все это неправда, все фальшивка, и как бы она ни старалась, ничего изменить была не в силах. Но, по крайней мере, несколько мужчин, в отличие от нее, не терзаемых иллюзиями и сожалениями, получат хоть немного удовольствия, а с ним частичку заботы и домашнего тепла. Впрочем, Конан сомневалась, что им это нужно, поэтому делала это скорее для себя.
В этот раз, когда блюдо с красиво уложенным печеньем под свежей салфеткой и дымящийся кофейник уже стояли на столе, Конан с досадой вспомнила, что сегодня ее старания никому не пригодятся — Дейдара и Сасори до сих пор не вернулись с миссии по похищению Казекаге, хотя уже должны были. Кисаме и Итачи ушли очень рано, с рассветом.
Конан вздохнула и вышла из кухни, и тут же столкнулась нос к носу с Хиданом.
— Доброе утро! — без каких либо эмоций поприветствовала она его, намереваясь пройти мимо.
— О, явление ангела недостойным смертным, — лениво растягивая гласные, ответил со своей неизменной ехидной ухмылкой Хидан. — Классные сиськи, детка. У меня даже часы на тебя встали, не то, что...
— Хидан, если ты все еще надеешься заставить меня покраснеть, то зря стараешься, — устало перебила его Конан. — Скорее ты научишься разговаривать, как учитель словесности из церковно-приходской школы.
Постоянные подначки придурковатого жреца никому неизвестного культа уже даже не раздражали.
Хидан одним молниеносным движением уперся руками в стену по обе стороны лица Конан. Неожиданно оказавшись в ловушке, Конан отпрянула, отчего ей пришлось прижаться спиной к холодной стене.
Секундное замешательство, и Конан уже взяла себя в руки, уставилась на Хидана и скривила рот в насмешливой улыбке, стараясь не показать, насколько она обескуражена происходящим. Как бы Хидан ни изгалялся на словах, он никогда не позволял себе по отношению к ней никаких действий. Боялся ли Пейна, или просто имел хоть какое-то понятие о чести и сосуществовании в одной команде, но рук Хидан ни разу не распускал.
— Скажи-ка, а чего тебя сюда все время тянет? Попробую угадать. Наш бог Пейн настолько обессилел от забот мирового господства, что даже отъебать как следует уже не в состоянии? Ну, так ты пришла по адресу, — лицо Хидана было простецки-радостным, словно он отпустил бог весть какую остроумную шутку.
— Я бы не стала говорить о Пейне-сама в подобном тоне, — дернула плечом Конан.
— Так ты и не говори. А даже если скажешь — я ему ябедничать не пойду, — вкрадчиво и доверительно произнес Хидан, склонившись к ее уху. — И вообще, чего о нем говорить, когда есть много других интересных занятий?
Конан подняла на него глаза и постаралась вложить в свой взгляд все презрение и высокомерие, на которое только была способна. И тут...
— Ну и хуле ты на меня так смотришь? — неожиданно зло рявкнул Хидан. — Что глазищами своими, сука, всю душу наизнанку выворачиваешь? Нахер ты все время спускаешься сюда? Сидишь у себя наверху, как орел на горной круче, вместе со своим Пейном, и сиди. Почему я постоянно должен тебя видеть?
Конан, готовая к очередной пошлости от приставучего язычника, к которым она уже привыкла, как к некоему своеобразному, но утомительному ритуалу, слегка опешила и недоуменно вздернула брови. Приступ немотивированной злости удивил ее, но показывать этого она не стала.
— Я тебя чем-то обидела? — холодно спросила Конан, спокойно глядя в его потемневшие глаза. — С чего тебе ненавидеть меня?
— Дура! Ненавидеть, блядь... Да хочу я тебя, а ты постоянно ходишь мимо и делаешь вид, что нихуя не видишь и не понимаешь! — едва не рычал Хидан.
— Да я вообще никогда не задавалась вопросом, о чем ты там думаешь, — равнодушно бросила Конан и сделала попытку поднырнуть ему под руку, собираясь гордо удалиться.
— Ах ты блядина... — почти нежно протянул Хидан, оскалившись в обманчиво добродушной ухмылке, и резко прижал ее своим телом к стене.
Конан стиснула зубы, но даже не сделала движения, чтобы освободиться. Все это было непривычно, неприятно, и... да, теперь уже немного пугало. Но бояться этого шута? Вот еще.
— А если я тебя просто выебу? Прямо сейчас? Ты так же будешь потом ходить мимо, смотреть мимо и говорить мимо, а? — Хидан навис над ней, приторно улыбаясь, но взгляд его был темным, тяжелым, и в нем не было ни капли обычного идиотического веселья.
Внутри у Конан все передернуло. Но показать свой страх и начать барахтаться в попытках освободиться — лишь раззадорить непонятно с чего взбесившегося Хидана. Конан с каменным лицом просто ждала, когда этот непонятный спектакль закончится. Он должен закончиться — Конан не верила, что Хидан действительно намерен выполнить свою угрозу. Каким бы моральным уродом бессмертный придурок ни был, до сих пор он ни разу не позволял себе зайти дальше определенной черты.
— Что на тебя сегодня нашло? — нарочито-спокойно спросила она, пытаясь держать себя в руках.
— Еб твою мать, ты правда нихуя не понимаешь, или прикидываешься? — Хидан выплевывал слова, будто яд. — Ты на меня нашла! И не сегодня, а когда стала тут шляться и жопой вертеть!
Конан с трудом подавила в себе желание начать складывать печати.
Так трудно налаживаемые отношения готовы были дать огромную трещину. Конан сразу вспомнились слова Нагато, когда тот прознал про ее вылазки на кухню и кулинарные эксперименты.
«Ты будто не знаешь, с кем имеешь дело, — говорил он. — Они такие же, как я или ты, если не хуже. Те же убийцы, которые не знают жалости и сожалений, в них нет понятия морали и чести, они не остановятся ни перед чем. Они вовсе не милые добрые мальчики, способные на дружбу, сострадание и любовь, и струны, которые ты пытаешься затронуть в их душах, давно порваны!»
Это все было правдой, и Конан была согласна с ним. Но где-то глубоко внутри та ее часть, которая все еще оставалась маленькой девочкой-сиротой, заботящейся о своих друзьях, до сих пор верила — даже если дикому волку протянуть руки, накормить его и приласкать, необязательно, что он укусит, и возможно, даже придет снова за едой и лаской.
Да, все, кто пришел сюда, в Акацки — убийцы. Как и Нагато, как и она сама. Но они люди, и даже если совсем пропащие, все равно на уровне инстинкта помнят, что такое тепло и забота. Они, бродяги, нукенины, сами себе придумали, что им это не нужно, чтобы не казаться слабыми. Но Конан знала, что если у человека есть близкие люди, это делает его только сильнее. Уже много лет она не видела ни тепла, ни заботы, ни ласки. Но она их все еще помнила. Она помнила, как это замечательно, когда любят, ждут, заботятся... Когда ты хоть кому-то в этом мире нужен...
Нагато тогда только посмеялся — хрипло, устало и как-то обреченно. Конан не стала с ним спорить, но осталась при своем мнении. И даже сейчас, глядя на эту вспышку ярости у Хидана, пыталась найти ему оправдание. Вчера Хидан и Какузу вернулись с миссии очень злые, что-то пошло не так. Поэтому Хидан сегодня просто не в настроении, и ему нужно на ком-то это выместить, спустить пар. Сейчас он успокоится и уйдет. Нужно просто переждать и не провоцировать еще больше.
— Хидан, зачем ты хочешь казаться хуже, чем ты есть? — спросила Конан уже мягче.
— Бля-адь, я сейчас башкой об стену начну долбиться! — взвыл Хидан. — Заебали вы все со своими проповедями! Все, сука, ты доигралась!
Хидан грубо схватил ее лицо одной рукой, вдавив пальцы в щеки, и впился в рот яростным поцелуем. Он пребольно кусал ее, пытаясь протолкнуть язык в рот, но Конан не пустила, упрямо сжав губы. Она не сделала ни одного движения, чтобы защититься, равнодушно опустив руки вдоль тела, и только с холодным любопытством смотрела в налитые кровью глаза с сузившимися в точку зрачками. Несколько минут продолжалась эта немая схватка, пока Хидан, поняв, что не добьется ответа, не оторвался от нее, тяжело дыша.
Конан все так же продолжала смотреть на него безо всякого выражения на абсолютно отрешенном лице.
Все-таки он пошел дальше. Похоже, засранец специально выбрал момент, когда на их жилом этаже никого не осталось. Только Какузу отсыпался, но если бы он и услышал, то, скорее всего, не стал бы вмешиваться. Значит, это не было вспышкой аффекта. Это было спланированное нападение. Стало быть, просто так он не остановится.
— Закончил? — невозмутимо спросила Конан.
Хидан с ожесточением треснул ладонями по стене.
— Я смотрю, тебе мало, — дрожа от ярости, выдохнул он.
— Достаточно, — возразила Конан. — Думаю, на этой высокой ноте нашу приятную утреннюю беседу стоит завершить.
— Ах, какая милашка! Вежливая, печеньки печешь, угодить всем хочешь, да? — ёрничая, проговорил Хидан, и прижался к ней всем телом, потираясь. — Такая теплая, такая нежная... Так покажи мне, какая ты можешь быть нежная и ласковая на самом деле! Неужели не видишь, что у меня, блядь, уже крышу рвет?!
— Вижу. У тебя сейчас действительно рвет крышу. Успокойся, — устало попросила Конан.
— «Успокойся»?! Охуеть! — взорвался Хидан. — Да ты сама меня заводишь, даже когда вот так просто смотришь на меня! Почему ты просто не можешь сказать «да»?!
— Потому что я не хочу, — улыбнулась Конан.
— Зато я хочу! — Хидан схватил пятерней ее затылок и сжал волосы в кулаке, больно оттягивая и не позволяя отстраниться. Другая его рука прошлась растопыренной ладонью по боку до груди, приподняла ее, сдавила, до боли впиваясь пальцами, и мяла с такой силой, что наверняка оставляла синяки. И снова так же грубо атаковал ее губы.
Конан опять стиснула их, даже прикусила изнутри зубами, заставляя свое тело не сжиматься так испуганно-брезгливо. Равнодушие, отстраненность и хладнокровие. Не поддаваться на провокацию, тогда придурку все это надоест, и он оставит ее в покое. Конан начала про себя считать сюрикены.
Хидан медленно отстранился, явно чувствуя ее напряжение, и на его физиономии растянулась наглая и довольная ухмылка:
— Ну, давай, врежь мне, всади кунай в глотку, заебень мне своими бумажками! Ты же знаешь, мне все похуй, я бессмертный. Меня это только заводит. Боль — это охуенно. Я могу тебе показать такую боль, что твоему Пейну и не снилось. Что он знает о ней, кроме своего геморроя? Он, небось, и трахается с такой же постной рожей? Давай, попробуй, как бывает по-другому. Я для тебя расстараюсь. Мне нравятся такие, как ты... выебистые...
Конан зажмурилась и стиснула зубы, чтобы не смотреть в эти полные безумия блядские глаза и не прошептать: «Ками Умо». Думала — он же свой, это же Хидан, всего лишь Хидан... Глупый, но товарищ... Такой же, как и все здесь... Да и без толку, ясно же, что от боли не поумнеет, только еще больше озвереет.
— Ну давай, давай, ебани меня какой-нибудь своей техникой, чего тупишь? Или тебе самой нравится? — рыкнул Хидан, схватив Конан за плечи и тряхнув, впечатывая спиной и затылком обратно в стену с глухим стуком.
От удара зубы клацнули, прикусив губу изнутри, выбитый из легких воздух вырвался из ее рта почти со стоном, а перед глазами заплясали звёзды.
Ну хватит. Любому терпению приходит конец. Видят боги, Конан пыталась, честно пыталась сдержаться. Пальцы с почти незаметной глазу скоростью сложили печати, и она беззвучно, но с удовольствием выдохнула: «Ками Умо!» И тут же с тихим шелестом ее одежда и тело начали расслаиваться, а за спиной неспешно вырастали бумажные крылья, опасно затрепетавшие тысячами маленьких листочков, словно воздушные, обманчиво нежные ангельские перышки. Наконец, крылья с шумом распахнулись, отталкивая Конан от стены на Хидана, вынужденного отступить на шаг, и подались чуть вперед, словно в попытке укрыть ее собой. Многие попадались на эту уловку и дорого платили за свою ошибку, потому что это была не оборонительная техника, а готовность к атаке. Выдвинувшиеся вперед крылья ощерились бумажными перьями, готовыми вот-вот вылететь смертоносными иглами, поражая противника. Конан открыла глаза, и уголки ее губ насмешливо изогнулись.
Впившиеся в ее плечи пальцы тут же разжались. Впрочем, Хидан, сумасшедший балбес, нисколько не испугался. Он просто с раскрытым ртом и неподдельным детским восторгом смотрел на диковинный облик Конан, видеть который ему еще не доводилось. Все его безумие вмиг исчезло, и сейчас он выглядел, как мальчишка, узревший божество.
— Так вот почему тебя называют Ангелом... — пробормотал он с растерянной улыбкой и поскреб пятерней макушку.
Казалось, у Хидана в голове будто щелкнул переключатель, по которому на смену внезапно озверевшему психопату так же неожиданно пришел вот этот блаженный.
Конан медленно выдохнула. Напряжение начало отпускать. Крылья с нежным шорохом сложились и постепенно исчезли, будто растворились. Затылок пульсировал тупой болью. Все кончилось.
Конан прикоснулась пальцами к начавшей набухать шишке и недовольно поморщилась.
— Больно, да? Прости. Я такой долбоёб, я знаю... — виновато произнес Хидан.
Внезапная перемена в Хидане изумила Конан. Такие прыжки в его поведении просто вводили в ступор. Поначалу Конан была уверена, что Хидан вознамерился взять ее силой, потом закралось смутное подозрение, что этот мудак просто нарывается на драку, а сейчас и вовсе повел себя как нормальный... почти нормальный человек.
Впрочем, объяснение последнему лежало на поверхности. Скорее всего, ее ангелоподобный образ произвел на Хидана, человека, при всей своей несносности, искренне религиозного, отрезвляющее впечатление. Как и большинство истинно верующих, Хидан прекрасно понимал, что божество недопустимо грубо хватать руками. К нему можно прикасаться лишь с благоговением, подползши на коленях и коснувшись губами края одежд. Он узрел в ней Ангела, пусть на краткий миг, но это привело его в себя. И теперь Хидан как-то смущенно — если это слово вообще можно было применить к нему — смотрел на Конан, беспомощно опустив руки вдоль тела. Видеть его таким было забавно.
Конан сглотнула и почувствовала во рту привкус меди. Из прикушенной губы по подбородку сбежала капля крови. Глаза Хидана расширились, он открыл рот, чтобы что-то сказать, но так и не смог, лишь осторожно стер кее кончиком пальца, снова прошептав одними губами:
— Прости...
— Да, — так же тихо ответила Конан.
— Кто-нибудь, когда-нибудь поступал с тобой так же, как я? — неожиданно спросил Хидан.
— Случалось. Вы, мужчины, порой мните о себе слишком много, — Конан пожала плечами.
— Кто они? — Хидан нахмурился.
— Их больше нет, — спокойно ответила Конан.
Хидан лишь на мгновение прикрыл глаза, страдальчески изогнув брови, словно само осознание того, что кто-то так же, как он, мог позволить себе грубо прикасаться к Ангелу, причиняло ему боль. Он медленно опустился на колени, едва касаясь пальцами бедер Конан, прижимаясь лбом к ее солнечному сплетению.
— Никогда больше тебя не трону, — глухо выдавил Хидан ей в складки черного форменного плаща.
Конан опустила взгляд на его макушку и, вздохнув, положила руку ему на голову, проведя по волосам, как нашкодившему, но прощенному ребенку. Пальцы его чуть сильнее сжали ее бедра, она склонилась к нему и прижалась губами к темени, снова погладив по светлым волосам на затылке.
Конан не чувствовала ни ненависти, ни обиды к этому бешеному. Она прекрасно понимала, что вспышка была спровоцирована отнюдь не тем, что Хидан внезапно сошел с ума и влюбился. Конан подозревала, что ни Хидан, ни кто-то другой здесь не были способны на такое в принципе. Все было слишком просто: несколько молодых и здоровых мужчин, не избалованных женским обществом, вынуждены периодически лицезреть ее рядом с собой. Конечно, физиология берет свое. Но даже если они и утоляют свои потребности где-то вне башни, и даже вне Амегакуре, то лишь покупая пару часов наслаждения для тела, не испытывая к продающей им свои ласки женщине ничего, и зная, что ей они так же безразличны. Всего лишь два человека, оказавшиеся в одном месте в одно время, дающие друг другу несколько мгновений грубого дешевого эрзаца, заменяющего страсть и нежность.
А в финале лишь чувство удовлетворения естественной надобности — все равно, что насытить измученный голодом желудок. И пока тело получает свою жалкую компенсацию за дни мучительной усталости и одиночества, душа в это время с чистой совестью отсыпается, не участвуя в процессе. А тут кто-то рядом дарит хоть немного внимания и частичку своего тепла. Такой же эффект происходит, когда раненый шиноби влюбляется в ухаживающую за ним медсестру. Он сгорает от любви, но как только снимают бинты, и тот вновь отправляется на поле боя, милая заботливая медсестричка постепенно стирается из памяти так же, как стираются часы боли, страха и желания выжить; так же, как заживают раны.
Несколько секунд два нукенина стояли так, обняв друг друга, разделив на двоих краткий миг беззащитной и обезоруживающей нежности от женщины, способной убить, не задумываясь. Ее мимолетная, невинная, почти материнская ласка заставила жестокого жреца кровавого культа почувствовать себя как в далеком и давно забытом детстве — кому-то нужным и не таким одиноким.
Это была совсем не та ласка, которой Хидан хотел от нее, но сейчас он внезапно осознал, что не сможет еще раз когда-либо грубо схватить ее, потребовать, взять силой. Та ласка, которую Конан подарила ему, была для него священной, словно поцелуй бесплотного ангела. Хидан вдруг подумал, что воистину должен быть страшен и безмерно грешен человек, если в этом мире не найдется ни одной женщины, способной его пожалеть и оплакать его смерть.
— Встань, — попросила Конан и добавила, будто ничего не произошло, и они только что столкнулись в дверях. — Кофе и печенье, наверное, уже остыли...
— В наказание за свое хуеплетство, я больше никогда не буду материться, есть печеньки и пить кофе, клянусь, — неуклюже попытался пошутить Хидан уже совершенно другим голосом — тихим, спокойным, мягким — таким, какого Конан никогда еще от него не слышала.
А вдруг все его попытки казаться невменяемым кретином были лишь своего рода защитной маскировкой? А на самом деле он был куда более расчетливым, хладнокровным и умным?
Такой Хидан был необычным, неправильным, и если не пугающим, то вызывающим опасения в его нормальности. Вернее, в его привычной ненормальности.
— Какой же ты дурак, — Конан грустно усмехнулась лишь уголками губ и неспешно направилась по коридору к лестницам и подъемнику.
Когда ей оставалось дойти до двери на лестничную клетку какой-то десяток шагов, до нее донесся задорный громкий голос:
— Ебаный стос! Печенька в кофе упала!
Конан подумала, что в этом мире клятвы ничего не стоят. По крайней мере, клятвы ебанутого язычника. Даже если это только образ, в котором Хидану удобно прятаться от мира. Она усмехнулась и покачала головой. Он никогда не изменится. Стало быть, все в порядке. Все вернулось на круги своя. Мир пока по-прежнему стоит на своем месте. Слава Ками!